Кого боимся в темноте
Анжела, 28 лет. Дневники.
Сумбурно. Урывками. Кусочками. Всплывающие в памяти то события из прошлого, то чувства и желания, то обрывки диалогов с моим психологом, за которыми выплывают еще какие-то давно забытые события. Вдруг всплывает то, что кажется архиважным в этот момент. Потом угасает и через время исчезает совсем. Поэтому хочу записывать. Чтобы не потерять. Чтобы не ушло в небытие то, что затронуло и осталось со мной, то, из чего, как мне кажется, я и состою, то, что и есть я. Дневник как попытка удержать подольше эту встречу с собой, чтобы стать собой, стать сильнее. Попытка погрузиться в себя неизвестную, но настоящую. Не всегда красивую, не всегда приятную, но более настоящую и живую. Эти затертые слова «реальность», «реальная я» вдруг обрели трепетную ценность. Она, реальная я, стала мне вдруг очень дорога. По-настоящему. По-детски искренне. Как в детстве, когда держишь в ладошках большого серого мотылька, который мирно спал на стволе дерева, пока не попался тебе на глаза. Мама говорит выбросить гадость и обещает поймать тебе красивую бабочку. А ты не понимаешь, зачем тебе другая бабочка и зачем она должна быть красивой, если эта бабочка вот сейчас у тебя в ладошках, доверчиво перебирает нежными лапками твои пальцы, теплая, живая и бесконечно родная, потому что смотрит в тебя настоящую и доверяет тебе. И ты боишься навредить ей, боишься, что ее отберут, боишься потерять только что обретенного друга, хрупкое и беззащитное, но живое и родное тебе существо.
— Здравствуй!
— Привет! Проходи. Как дела?
— Сразу говорю: задание не делала, просто не могла. Я все еще прихожу в себя после встречи с матерью, не думала, что это затянется на всю неделю, обычно мне хватает пары дней, чтобы восстановиться и влиться в привычный ритм жизни. Сейчас какой-то особый случай.
— Хорошо, давай попробуем разобраться, почему ты бываешь разбита после таких встреч.
— А надо? Там ведь и так все понятно.
— Думаю, надо. Если встреча с мамой имеет такие последствия, думаю, там далеко не все понятно, есть причина такого разрушения, и эту причину желательно выяснить и убрать. Предлагаю сегодня поработать с этим.
— Ладно.
— Как ты чувствуешь себя после встречи с мамой?
— Слабой. Больной. Уничтоженной. Растерянной. Я не понимаю, в чем я виновата, но я чувствую себя виноватой, хотя умом понимаю, что ни в чем не виновата. И оправдываюсь. Все время оправдываюсь. Перед собой. Я занята только этим, ни о чем другом не думаю. Чувство гадкое, липкое, оно стягивает меня, не дает дышать, не дает жить, парализует. Я хочу избавиться от него, но не могу, злюсь, злюсь на себя, на маму, я не хочу на нее злиться, виню себя теперь и за эту злость.
— Как ты думаешь, откуда взялось это чувство вины у тебя? Кто в тебе его вырастил?
— … К сожалению, мама. Она…, я в ужасе, — она создала мне совершенно иную реальность, где черное — это белое, и я всю жизнь считала это белым. Только мне это не нравилось, и я опять же винила себя за то, что мне это не нравится.
Ну вот, например: я должна была быть на ее стороне в ее конфликтах с отцом, для этого я сразу получала порцию упреков, когда выражала к свое доброе отношение к отцу, упреков и обвинений. В результате я всю жизнь считала его плохим человеком, который предает и бросает нас, и ненавидеть его — это необходимая норма. Но здравый смысл говорил другое. Я видела, что отец — вполне нормальный человек (который, к стати, сам страдает от маминого характера), который любит меня, искренне волнуется обо мне и пытается заботиться, пытается стать мне другом, что я действительно могу на него опереться и могу построить с ним хорошие теплые отношения. Но когда я думаю о том, чтобы «подружиться» с отцом, я чувствую себя виноватой, чувствую себя предателем. Сейчас я так растеряна, в голове хаос: я вижу, как рушатся основы моего мира и меня это не пугает. Не пугает потому, что из-под того, что рушится, проступают истинные ценности, проступает истинно мое, проступает реальность. Я как-будто становлюсь собой, у меня появляется мой собственный мир вместо маминого. Мне и радостно и удивительно: я рада тому, что можно не прятать от себя свое отношение к отцу, я имею право любить его и это нормально, также мне удивительно и непонятно теперь, как можно было столько лет верить в то, чего нет и не замечать очевидного?
— Как ты думаешь, почему ты была обязана быть на стороне матери?
— Ну, она вообще относилась ко мне как к своей собственности, она так и говорила: «детей нужно рожать для себя», то есть я была ее вещью и мои собственные интересы и желания игнорировались — откуда у вещи свои желания? И мои достижения она приписывала себе, меня не хвалила. Например, меня всегда обижало, когда, если я получала очередную пятерку, она говорила что-то вроде: «конечно, как же иначе, я столько в тебя вложила, столько тебе дала, странно было бы не учиться на пятерки, вот если бы не я — ты была бы никем». А обижало потому, что я прекрасно помню свои собственные усилия, собственные желания и свой вложенный труд. Я могла бы гордиться собой, но после таких высказываний была уничтожена. Я теряла себя. Потому что то, чего я искренне хотела и считала своим, вдруг оказывалось «маминым вложением», а где тогда я? Я теряла опору на себя и находила опору в чувстве долга перед мамой: себя не любить, своих желаний не иметь! Так легче. Так не больно. Не чувствуешь себя последней сволочью за то, что ты есть.
— Ты виновата в том, что ты есть? Что ты родилась на свет?
— К стати, да. Своим рождением я сильно подорвала мамино здоровье. Она так говорила. Поэтому я не имею права на собственную жизнь и собственные желания. Я должна служить ей, чтобы сохранить ее жизнь.
— Напрашивается вопрос: как же тебе все-таки удалось разъехаться с родителями?
— А знаешь, это было очень острое осознавание. В какой-то момент я просто поняла, что если не уйду сейчас, то не уйду уже никогда.
— Как именно твое рождение подорвало здоровье матери?
— Не знаю. Она ничем особо не болела, да и сейчас вполне здорова. К тому же достаточно хорошо выглядит, ей дают не больше тридцати пяти, хотя ей скоро сорок шесть.
— Тогда откуда взялось «должна сохранить ее жизнь»?
— Не знаю, но я всегда панически боялась, что с ней что-то случится. Когда она поздно возвращалась домой, я, маленькая еще была, лет одиннадцати, я не находила себе места от ужаса, что с ней что-то случится, что она, как говорят «лежит где-то под забором». Как говорят перепуганные мамаши… Я была в роли мамы! А моя мама в роли беспечного ребенка. Я никогда не была беспечным ребенком, просто не умела, и меня напрягало такое поведение моих сверстников. Я не понимала и сторонилась детских забав. Я была родителем своим родителям!!! Я читала им сказки на ночь, а когда они засыпали, я выключала свет и сама ложилась спать. Я была родителем своим родителям и до этой минуты считала это нормальным. Я… можно, я немного помолчу и подумаю.
Я не хочу быть родителем своим родителям. Больше не хочу. Это не правильно и не нормально. Я хочу иметь свою жизнь! А я… Вот она уехала неделю назад, а я до сих пор в себя прийти не могу, я разваливаюсь. Потому что я — сволочь последняя из-за того, что хочу жить с любимым человеком, а не с родителями, сволочь из-за того, что я люблю. Я виновата в том, что я люблю! Это эгоизм и никак иначе. В ее мире. Я до сих пор жила в ее мире, или он жил во мне. Я место жительства поменяла, а ее мир не поменяла на свой собственный. Вот сейчас происходит замена. Рушится привычный, но не мой мир, и появляется мой собственный.
Хотя нет, любить я имею право. Счастливой быть не имею права. Получать от любви радость не имею права — это эгоизм. То есть любовь может быть только несчастная, не разделенная. Я должна только давать, но ни в коем случае не получать, не желать ничего для себя. Ну теперь понятно, почему я раньше влюблялась только в тех, с кем у меня точно ничего не могло быть. И страдала от неразделенной любви. Мне казалось, что я так проведу всю жизнь, что взаимность в любви и замужество — это вообще не для меня. Не потому, что я этого не хотела, очень хотела, я тосковала по этому, но тосковала как-то обреченно, как будто зная, что мне никогда не испытать этого. Не в этой жизни. И я искала тех, кому могу быть полезна. Чтобы давать. Ни в коем случае не получать. Поэтому когда мне говорили, что я нравлюсь, что в меня можно влюбиться, у меня портилось настроение, я пугалась и исчезала, старалась больше с этим человеком не видеться. Удивлялась такой своей реакции, но сделать ничего не могла. А вот теперь становится понятно, теперь все становится на место.
Вина за то, что я живая, то есть имею свои желания, смею любить, желать, понимать, выбирать — за это все страшная, разрывающая душу вина. Я сбежала от родительской «любви», и мне невероятно повезло встретить того единственного, с которым возможно счастье, а счастливой я быть не могу — не имею права. «Счастливая» равно «виноватая», и эта вина рвет меня на части изнутри, я слабею, болею. Слабая, больная — значит, жертва. А жертва не виновата. Жертвой быть легче, тогда меньше болит (а вот и возможные причины моих многочисленных болезней, большая часть из которых — психосоматические). Отказаться от любви в пользу кого-то другого — тогда тоже легче, не болит. Отказаться от себя — легче, не болит. Пожертвовать собой… что-то в этом есть, что-то родное. Облегчение. Вина (боль) — жертва (облегчение).
— Наказание не доставляет облегчение?
— Еще как! Заболеть или повредить себе чего-нибудь якобы случайно — как же без этого! Сразу становится легко. Только я раньше думала, что легко становится из-за того, что просто внимание переключается. Наказание… Наказание. Желание наказания! Чтобы стало легко. Чтобы не болело чувство вины. Поиск наказания. Саморазрушение. Курение и другие формы поведения, известные как «вредящие здоровью». И угрожающие жизни. Уф, как холодно стало! … То есть если мать манипулирует ребенком через чувство вины, у ребенка формируется ненависть к себе и саморазрушение?
— Мне сейчас пришло в голову, что если наказание так желаемо и естественно, то подсознательно мы уже уверены в том, что будем наказаны, тогда, возможно, на поверхности сознания мы будем испытывать страх. То есть если мы уже знаем, что с нами что-то случится, мы теоретически должны бояться.
— Конечно. Страх есть, он как часть вины. Но он не на поверхности. Он тоже бессознательный. Он лежит там же, где и вина, и наказание (там еще и ненависть к себе лежит). Я буду наказана за то, что я живая, поэтому «я живая» равно «страх», сразу же, по факту ощущения себя живой. При чем не просто наказана, а уничтожена.
— Страх не на поверхности, а что на поверхности?
— На поверхности закоренелый пессимизм и вечное нытье, которые я гордо называла реализмом. И тихо завидовала тем, у кого есть доверие к миру, доверие к себе, спонтанность, легкость. А еще на поверхности ночные кошмары. Страх так выползает из бессознательного в виде страшных снов.
— Часто смотришь кошмары?
— Всегда. Ночь без кошмаров — не моя ночь.
— Как же ты спишь?
— Со светом и телевизором.
— Так же невозможно выспаться.
— Только так и можно выспаться! Свет нужен, он помогает держаться за реальность, а в темноте сразу появляются разные образы. Они по началу нейтральные ко мне, но стоит за ними пойти, им довериться, превращают сказку в фильм ужасов. Но спать хочется, глаза закрываются и темнота приходит. И вот тут спасает телевизор: мой ум создает образы сна, следуя за сюжетом фильма, а не проигрывает собственные сценарии. Он, слава богу, привязан к сюжету и не агрессивен ко мне. Он занят — ему не до меня. А вот если без телевизора, если остаюсь наедине с собой, стоит только мне начать засыпать — начинается такой триллер! Ну и утром я, естественно, разбитая, измученная, напуганная или несчастная, в общем, «хмурое утро» — это мое естественное утро, других не знаю.
— Кого боишься в темноте?
— …. взгляда. там как-будто отражение в зеркале и его взгляд… поэтому не смотрю людям в глаза… заставляет меня цепенеть, потому что проходит внутрь. Заполняет меня ужасом. Волосы встают на голове.. А еще я эту темноту кожей чувствую. Как будто голая, а темнота подбирается ко мне со всех сторон, сзади. Она убьет меня. Она пришла, чтобы меня уничтожить.
— Кто она?
— … я. Или мама? Не пойму — то я, то мама.
Я в темноте, что-то смотрит на меня. Что-то заходит сзади. Не вижу — темно. Мысленно включаю свет. Вся темнота заполнена: красные рты, острые зубы, светятся красным во тьме как угольки в костре.
Я в темноте беззащитна, они вокруг меня, они везде, я чувствую кожей, они за моей спиной. Спина болит, ломит, жжет. Они рвут меня, режут. Красные рты, острые зубы. Животная злоба, тупая животная злоба, как говорят, «ничего личного», я не личность, я — корм, ну и злоба на то, что корм сопротивляется. То есть умолять некого — там нет человеческого, только зубы и злоба. Появляется вопрос «за что» и исчезает сам собой, спрашивать бессмысленно. За то, что ты есть. Ты у нас есть и мы будем тебя есть.
Спина жжет. Я сжимаюсь, но что-то не пускает, не дает двинуться. Холод — немеет тело, как умираю. А еще чувствую прикосновение рук, шершавых и холодных, недобрых рук, к голой спине и пояснице. Смотрю на свою спину как бы со стороны. Странно, но на вид это спина младенца. Младенец до полугода. Жжение — это холод, страшный холод и шлепки по голой мокрой мерзнущей коже, удары открытой ладонью. Слова? — Да есть. «Гадина». «Что ж ты наделала». Странно… Еще слова просятся вслед за этими: «опять обосцалась», и еще «будешь наказана, будешь лежать здесь одна, в темноте». Дальше темно.
Сегодня первая ночь, когда я спокойно спала. Звучит банально, как в кино, но, увы, по-другому сказать не могу. Сегодня первая ночь, когда я спала. Как люди. Без кошмаров, усталости, без горя, без душевной боли. Без вины. Без слез. Просто спала. Во сне я убивала врага, убивала долго, непрофессионально, но впервые защищалась, а не была жертвой. Я плохо помню этот сон, очень плохо, только помню, что во сне он был ярким как реальность, и мне не было ни больно, ни страшно, я просто делала, что должна, чтобы выжить. И выжила. И освободилась. Я научилась защищаться. Я больше не жертва.
Виктория Балыкина